Концерт для гостей из центра

История одного неудачного первоапрельского розыгрыша

Это случилось, когда я жила у бабушки в осетинском селе. В классе третьем или четвертом. Мы с моей подружкой Фатимкой сидели, ели за обедом пирог и думали, чем сначала заняться: пойти натаскать воды для стирки, отмыть обувь от грязи или поиграть в дочки-матери. Смысл был в том, что та, которой выпадала роль «мамы», заставляла «дочку» делать все домашние дела.

На столе лежал свежий номер районной газеты, главным редактором которой была моя бабушка. Там, в рубрике «юмор», она писала о том, что в некоторых зарубежных странах есть добрая традиция отмечать 1 апреля, «день дурака» — говорить людям, что у них вся спина белая, давать смешные распоряжения подчиненным и потом весело смеяться.

— Давай мы тоже отметим, — предложила я Фатимке .

— Давай, а как?

— Как тут написано, — сказала я и постучала по газете. — Ты пока носи воду и мой обувь, а я буду распоряжение писать.

Бабушкиной машинкой я пользоваться умела давно. Быстро вставила два листа с копиркой, проверила ленту и напечатала: «По случаю праздника зарубежных стран объявляется праздничный концерт с участием гостей из района и областного центра. Учеников, участвующих в концерте, освободить от уроков для репетиции».

— Ну как?

— Ух ты! — ахнула Фатимка .

Поскольку мы обе учились в музыкальной школе и пели в хоре, то освобождение от занятий нас касалось напрямую.

— И что дальше? — спросила Фатимка.

— Не знаю, — призналась я.

— Надо в школе приклеить на дверь, — предложила Фатимка .

— Нас увидят, — сказала я.

— Тогда давай письмом отправим. Побежим и положим в ящик директору, а он сам на доску повесит, и никто не узнает, что это мы, — сказала Фатимка .

Так и сделали. Нашли конверт, упаковали письмо, побежали на соседнюю улицу, где жил Алан Альбертович, и бросили письмо в его ящик. Потом постучали палкой по воротам и спрятались за кустами. Из дома вышел сам Алан Альбертович, забрал письмо, открыл и подпрыгнул на месте, как будто его крапивой по попе кто-то хлестнул.

Дело было в том, что письмо я отпечатала на официальном бланке бабушкиной газеты. А конверт был московский, мама целую пачку из Москвы привезла, потому что у нас на почте с ними был дефицит. Алан Альбертович увидел московские марки на белом красивом конверте, официальный бланк и уже ни о чем другом, кроме праздника, не мог думать. Он даже не заметил ошибки, которые я поналяпала в тексте.

Он лично позвонил моей бабушке и всем остальным родителям. «Гости. Центра. Возможно, Москвы. Концерт. Банты. Белый верх. Занятия. Нет», — хрипел он телеграфным слогом в трубку.

Мы с Фатимкой к вечеру совсем приуныли. Вместо прогула, на который рассчитывали, нам устроили большую помывку с обрезанием ногтей, расчесыванием косм и чисткой ушей. Бабушка терла меня волосатой мочалкой, пока я не заскрипела. Фатимка, которая пыталась удрать от материнского гребня, плакала — мать крепко держала ее за волосы, раздирая колтуны по случаю праздника.

На следующее утро мы в огромных бантах, с обстриженными под мясо ногтями, взопревшие (бабушка не разрешила мне снять гамаши и надеть белые колготки, потому что «еще холодно, плюс двенадцать, а ты попой сядешь на камень», а Фатимка в кофте под белым фартуком по той же причине) стояли перед школой.

— Давай признаемся, — шепнула Фатимка .

— Нельзя. Поздно уже. Надо до конца. Зато потом будет весело, — держалась я. — Давай, когда придет Алан Альбертович, ты подойдешь и скажешь, что у него вся спина белая.

— Не буду, сама говори, — хныкнула Фатимка.

— Я письмо писала. Не скажешь, ты мне больше не подруга.

Тут на школьном дворе появился Алан Альбертович.

— Алан Альбертович, у вас вся спина белая, — протараторила Фатимка и юркнула за спины школьников.

На школьном дворе вдруг стало очень тихо. Мы с Фатимкой вжали головы в плечи и присели.

Конечно, это знали учителя, родители и даже ученики старших классов. Но нам, девочкам, такого знать не полагалось. Алан Альбертович жил со своей мамой, которую очень любил, и которая очень любила его. Но Алан Альбертович любил и соседку Елену Павловну, учительницу русского и литературы, которую очень не любила мама Алана Альбертовича и не хотела, чтобы он на ней женился. Потому что у Елены Павловны была дочка Лианка, но не было мужа, что считалось позором, и вообще она не каждый день дорогу перед воротами выметала. Их дома стояли рядом. Даже персиковое дерево на огороде мамы Алана Альбертовича росло ветвями и плодоносило на участке Елены Павловны. И кизил, который так любил Алан Альбертович, почему-то разрастался кустами у Елены Павловны, а не у мамы директора, хотя сажали вместе. По утрам, а это случалось почти каждое утро, Алан Альбертович, прижимаясь к свежепобеленной стене дома Елены Павловны, пробирался к воротам, чтобы не увидела и не услышала мама. Если у него была «вся спина белая», то все село знало, что он ночевал не дома…

Все делали вид, что ничего не происходит — Елену Павловну в селе любили за кроткий нрав и жалели за бесконечно неудачные попытки испечь «нормальный» пирог с ботвой. А Алана Альбертовича уважали как директора школы. Сам Алан Альбертович считал, что его походы на соседний участок остаются страшной тайной, чем, кстати, мучился, потому что был человеком порядочным, а вовсе не ловеласом. Но мама была дороже… И тут Фатимка. Алан Альбертович покраснел, побелел и опять покраснел. Елена Павловна стала отрывать бант от головы своей дочки Лианки, чтобы привязать его по-новой. Лианка заорала. Народ загалдел про погоду, про неожиданный праздник, про гостей.

— Что мы наделали? — шепнула мне Фатимка. — Я боюсь.

— Я тоже, — прошептала я.

— Когда будет весело? — спросила Фатимка с надеждой.

— Не знаю, в газете про это не написано, — ответила я.

Но это было еще не самое страшное. Фатимка в отличие от меня играла на аккордеоне. Даже не на осетинской маленькой гармошке, а на здоровенном аккордеоне, который она с трудом поднимала и могла держать, лишь широко расставив ноги.

Фатимкин папа, дядя Аслан, которого Фатимкина мама вытащила на концерт, облачив в свадебный костюм, впервые в жизни увидел, чем занимается «его девочка».

— Фатима, почему ты так сидишь? — кричал ее папа из зала, когда они «генерально репетировали». — Сдвинь ноги! На тебя люди смотрят! Как я тебя замуж отдам?

— Тихо, это же музыка, — шептала ему Фатимкина мама. — Ты не смотри, а слушай. Закрой глаза и слушай.

— Не могу я слушать, когда она так сидит. Ты чему дочь учишь, женщина? Глаза закрой. Я сколько лет глаза закрывал и вот что получил, — кипятился Фатимкин папа. — Пусть на дудке играет, а это что за музыка, когда надо нэвэсте вот так сидеть? — он сделал жест руками, как будто танцует лезгинку и кричит: «Асса!».

Потом мы репетировали песню. Решили петь еще плохо выученную «Где баобабы вышли на склон, жил на поляне розовый слон». Алан Альбертович сказал, что если праздник зарубежный, то нужно про баобабы (никто не знал, что или кто это такое), а не национальное. В нашем исполнении песня звучала приблизительно так: «Гдэ бабы вишли на слон, жьил на пальяне розавый слон».

— Какие бабы? — опять вспыхнул Фатимкин папа. — Ты понимаешь, женщина, что они поют. Мне завтра все двоюродные родственники звонить будут. Ты кого мне воспитала? Дочь или так себе, эту бабу?

— Причем тут я? — защищалась Фатимкина мама. — Это по программе.

— Какой программе? Ее программа выйти замуж!

— Какой замуж? Она ребенок!

— Ребенок — это сын!

Фатимкин папа продолжал ругаться. Соседи подключились. Алан Альбертович оттянул галстук и так стоял, дышал. Где-то в задних рядах зала клокотала его мама, которой донесли про «белую спину» сына. Плакали младенцы, которых тоже наряженных принесли на показ московским гостям. Гостей все не было.

Наконец на сцене появилась моя бабушка — потная, всклокоченная, в торжественном костюме с боевыми наградами на груди.

— Телеграмма, — громовым голосом объявила она, — гости не приедут. Праздник не отменяется.

Все глубоко выдохнули. Мы еще раз спели про баб, Фатимка сыграла пьесу, держа аккордеон на плотно сдвинутых коленях, я бодренько сбацала Бетховена «К Элизе». Под конец учительница на осетинской гармошке незапланированно сыграла народный танец, а Елена Павловна танцевала. После концерта Алан Альбертович шел домой с мамой по правую руку и с Еленой Павловной по левую и даже казался счастливым. Только моя бабушка, нашедшая второй лист под копиркой, помятую газету на столе и догадавшаяся, кто все это устроил, сидела в первом ряду и держалась за медаль, которая висела как раз под грудью, со стороны сердца.

— Придем домой, убью, — прошептала она одними губами мне, стоящей на сцене.

До конца апреля мы с Фатимкой надраивали полы, промывая между половицами, поливали огород, мели свою улицу и соседнюю — у Алана Альбертовича, мыли обувь, таскали воду, разносили газеты, кормили кур, смотрели в землю, держали коленки сдвинутыми и даже не пикнули. Никто не мог понять, что это на нас нашло. Только бабушка знала, но молчала.

Автор «Недели», писатель Маша Трауб,
1 апреля 2011